ПРОТИВ ВЕТРА

[Серебряная_Луна]

Повесть для маленьких взрослых

Посвящается Сан Санычу Кремеру.

Слышишь, не плачь, протри кулаками глаза и учись быть мужчиной. Дай я сотру фиолетовые подтеки от чернил и земли. Ты зубы сожми, чтоб скрипели, и ногтями в ладонь, - вот, сразу легче. И ногти грызешь ты зря, еще пригодятся. А утро начиналось счастливо!.. Солнечное затмение - а в полдень внезапный холод, за куртками побежали со всех ног, свет такой призрачный, как солнце по вечерам на березах (ты помнишь березы?), - звон изумрудный и длинный; утки уснули, и корки хлеба в воде. Сверкнешь глазом исподтишка на кромку солнца - и сразу ожог, щиплет, и черные пятна от этой серебряной дужки. Но ты-то еще застанешь немножко - в 11-м году, а то даже полностью, в 80-м, когда просто всю землю накроет! И будет у тебя борода в седых кудряшках до пят, - нет, это - хитрым, чтобы скрывать улыбку, - а у тебя - усы пушистые, вытирать ими слезы. - Станешь других утешать? Ну вот, и родители твои - не приемные, не подменили тебя в коляске на глупую плаксу, которая льнет и юлит в кружевах и оборках, подносит сегодня им чай - с доставкой к триллеру и мыльной опере. - Свой ты ребенок!

Утро начиналось счастливо... А сосед-турок окно распахнул и выкинул с шестого этажа двухлетнюю дочку Айят, попросту - Ай; больничный вертолет с желтым брюхом покружил, трепыхаясь, пока выбирал площадку, а на газоне - цветов до колен, парашютиками! - и припозднился. Ну, завтра траву эту всю и скосят, выбоины залепят, а ребенок в серой клеенке на молнии - он же не ты? Вечно старухи клевещут, - может быть, сам оступился на подоконнике, - ай! Опустим-ка жалюзи.

Потому я тебе расскажу совсем о другом мальчишке. Жил он давно, еще в прошлое затмение солнца, подглядывая сквозь пальцы, а теперь как посмотрит - у него вроде дырочки на сетчатке, гвоздем. Была у этого пацана комнатка для игрушек и отчим - миллионер, - не как у тебя, совсем уж свои родители, чтоб ты не сомневался. Паровозы старинные по комнате бегали, синее пламя дергалось от таблетки, вода шипела, толкая поршень, ну и машины там разные, почти настоящие. И пианино полированное с виньетками, потому что пыталась строгая бабушка вылепить внучека образованным Человеком. Только рояль этот концертный он однажды поджег, да плохо горело, низко дымило, закашлялся, и тогда подпилил он круглые ножки, чтоб не разучивать гаммы, Гедике всякого, Черни, и по частям состругивал, щепочкой, очень даже усидчиво, чтоб бабушка радовалась. Грыз этот мальчик конфеты, - назовем его Йос, - как ты - ногти, - и не проглатывал, на фантик и в пепельницу выплевывал. - Столько было конфет с вином и орехами, черносливом, изюмом и вишнями (а помнишь ты нашу-то вишенку?..) Но отчим, с бессонницей от азарта, помчался играть в казино, вернее, спускать мамино червоное золото и вагончик с роялем, и все потерял в один миг в славном городе Монте-Карло, где солнце вообще никогда не заходит, и никто не ложится спать. Йос вот услышал об этом, протер глаза, как ты, кулаками; поднял с асфальта бычок - брошенную папироску, скрутил ее заново, затянулся, снова закашлялся, и потом началась у него астма, когда задыхаются, все не хватает воздуха. Но это не сразу, а пока забрался он в четыре утра на старый велосипед со спущенным колесом и стал развозить почту, волоча ноги по лужам. Девяток у него в школе и прежде не было, потому, наверное, что мел он конфеты с ликером и вафлями, - но теперь этот Йос изведал звериное нетерпение - е с т ь, когда глаза загораются, - не как пианино, - и сами таращатся на витрину с ветчиной и хот-догами в кетчупе. Так таскал он перед уроками связки мокрых газет, и пальцами в типографской краске разливал молоко перед дверью в оставленные бидоны; оно звякало о металл, чавкало, а он слизывал капельку, - но откладывал по 60 центов с зарплаты, за которые девочки соглашались приподнять подол нижней юбки - заглянуть, что у них там это нежное? И началась у Йоса первая любовь в четырнадцать лет. Назовем ее просто Мелисса, - обычная девочка. У этой вот М. папа владел несколькими магазинами с блестящими велосипедами и даже мопедами, и очень она, ей казалось, Йоса любила, - но не жалела, потому что не знала, каково это перед уроками раскладывать в ящики письма с дурными картинками и заляпанными адресами. Как-то ночью, когда в Амстердаме такие ветры, что сдувает машины с шоссе, Йос выбросил старый свой велик в канал, - Амстелкаде, что копали руками, как раз это возле твоей школы, - смотри, никому ни слова! Каналы прочищают сетями не так уж и часто (разве что - Принценграхт, так он для туристов), а если вглядишься через перила, заметишь там рыжее ржавое в тине и шариках с гадостью. Выдали Йосу за украденный вроде велосипед большую страховку по форме, как полагается, и купил он у предка Мелиссы натуральный ревущий мопед, мечту всех мальчишек. А Мелисса, дерзкая девочка, прокралась в кабинет любимого папы и стянула гульдены в полночь, когда бьет маятник на старинных часах, чтоб возвратить кошелек еще больше любимому Йосу. Такая вот, осрамила родного отца, себя пожертвовав ближнему вообще без восьмерок в школе! Все это, сам видишь, ужас, - только папа и не заметил. Ему это вышло на бублики (а в Москве, столице России, продавали горячие бублики прямо на улице, а в Иерусалиме, святом городе, их называли бейгеле, но ты об этом не знаешь...)

А потом был аукцион, и там можно смотреть, но, как двери в любом метро, руками просим не трогать. Йос выпилил из фанерки лицевую панель радио, нашкрябал деления, - просто как настоящие! Яркой такой краской, маминым лаком, чтоб издали было всем видно. И пустота внутри. Раз, два, три! И руки вверх, бух молоточек. Ну, у него и купили.

Но был он еще не очень большой Йос, хотя об этом не знал, и рассказывала ему бабушка легенды, чтоб вырастить нового Человека. Ты читал же про Страшный Суд? Как случится последнее солнечное затмение, все улягутся спать и никогда не проснутся? Вот ты тоже гоняешь на велосипеде по Амстердаму. Один его житель когда-то, в стародавние времена, поклялся в с е м и ч е р т я м и объехать по морю мыс Бурь, принципиально не огибаемый против ветра, - даже если придется плавать до Дня затмения, будущего Суда. - Наверное, это после 80-о года. Дьявол его и подслушал, вздул на трех мачтах черные паруса, на них - черепа и кости. На корме за штурвалом, говорят, привязан скелет, даже чаю попить он может в сто лет - однажды, - не отлучиться ни на минуту! - а кто встретит корабль в нашем Северном море, тот, считай уж, погиб. Глаза ему колет и щиплет, пока не ослепнет. Звали при жизни тот самый скелет, словно учителя твоего, - Ван Страатен, а может быть, Ван дер Декен, никто и не скажет, - только пил он густое пиво с темною пеной и курил деревянную трубку, а еще начертал он те письма, что разносит Йос до уроков, и письма все - умершим от чумы (у тебя от нее прививка, так что не бойся). Он и письма оставленной девушке тоже разносит (б ы л а эта девушка у капитана-скелета). И не мог тот фрегат приблизиться к берегу на пушечный выстрел, - я слыхала, протух даже груз мороженой баранины на борту, в прах превратилась овечья шерсть в трюме, - а конверты нанизать бы на шпагу, прибить кулаком к грот-мачте! - но Йос же не знает, потому он, должно быть, и кашляет, хотя у него прививка, - да и корабль никогда он вовсе не видел, ей-ей. На борту название стерлось, на носу фигура богини разбилась о лед и о волны, треснула вдоль корма. Такелаж, рангоут и паруса покрыты зеленым налетом, то ли плесень морская от времени, то ли призрак всегда так и выглядит? Мокрые доски проваливаются под ногами, - а кто там ступает? Судовой журнал в руках рассыпается, - но не конверты, что Йос по утрам заталкивает в почтовый ящик. Он и локтем подчас, и коленом, так много почты, а все не лезет, ногти совсем уж обломаны, нечего чистить. Триста дней в году возле мыса Бурь свирепствуют дикие штормы, а может быть, это южный мыс Горн или Доброй Надежды между двумя океанами, - везде встречали *Голландца*! А боится он лишь одного - заблудиться в Саргассовом море, ловушке всех кораблей. Это море красного цвета, без ветров и течений, заросло подводными растениями, словно гидра, и цепко удержит корабль (хотя моряки говорят, стебли ломкие и прозрачны). С острогрудыми челнами викингов и римскими триремами, привыкшими побеждать, спят на дне, колышимы рыбами, изумленные испанские каравеллы и английские гордые бриги, придавленные мутным слоем барков и пароходов. Водоросли опутывают винт судна и смертельно душат его (есть такие деревья). Течение все ж там одно, - замкнутое, движущееся в одну сторону, как стрелка на старых часах в доме Мелиссы. Целую вечность обречен метаться корабль, если не вытолкнет его на просторы Атлантики!.. Груз пробки подбрасывает на волнах твоего *Голландца* - парусник-призрак. Погибают даже смотрители маяков, что видят его в бинокль и крестятся дрожащей рукой или стукают лбами. Сорванные штормом, волосатые от тины буи - ему не помеха; волны раскалываются с треском о рифы, пенится коричневая, соленая, как кровь, вода на скалах. Если сядет *Голландец* на мель, подождет попутного ветра, - капитан свои письма закончит и пиво дотянет, - ветер скинет корабль в пучину, толкнет легонько. А бывает пожар от деревянной трубки ручной работы, порывами искры разбрасывает с винтовой резьбы, - но вода все и сгладит, и стерпит. Сильная течь в трюме плыть не мешает, пробка и дерево держат корабль, - без руля и ветрил, кругосветный дрейф без экипажа! На гафеле развевается сигнал бедствия - перевернутый трепаный флаг, забытый командой, - потому и не приближайся! Мачты давно уже сломаны, шлюпки смыты волной. Но зря ты подумал, что никто с фрегатом не борется. Сколько морских пиратов гуляет на воле, сколько воздушных пиратов за облаками; снаряжают эскадры военных кораблей на охоту за призраком! Штурманы бескрайних флотилий косят глаз в подзорные трубы, броненосцы и крейсеры утюжат океанские бездны, посылают подрывные партии и расстреливают борт из орудий. Но все - напрасно, ни на фут не осядет днище, тонут заряды в пучине!

А когда после школы Йосу просто нечего делать, разглядывает он триколоры, и вот что там видит. У голландского флага, как водится, под ногами стелется море, в серединке - прозрачный воздух, наполняющий паруса, а в небе - солнце! А у русского флага под ногами - земля пылает, вечная там революция или войны, - но воздух еще прозрачен, так что видно синее небо - мечту людей о свободе. Поменяй местами полоски - вроде бы ведовство, а, гляди, уже обречен: красный, белый и синий! Только голову задирать, чтобы увидеть небо.

Появилась в Йосовом классе новенькая с косичкой. Если не эмигрантка, все равно из третьего мира, где в сугробе пьяный медведь отсыпается в Рождество в старом валежнике, как говорит ему бабушка (она-то все знает). Ходит Йос мимо глазастой, в кармане бренчит серебром для близиру, - похвастаться: заработал монетки! - а новенькой хоть бы что. Оком сверкнет оленячьим, хвостом беличьим скрученным отряхнется, и молвит так, между прочим: - А ты знаешь, что смерть всегда прячется у тебя за левым плечом? Будто ангел. - И сдует с рукава невидимую пушинку.

Да еще учится всем назло на десятки. Заело и Йоса так, что начал прислушиваться к ледяному русскому говору. А она отвечает: - Вот я, твоя оккупантка из смутного времени, - ты ж против меня здесь строил ракеты? - не с польского рынка я, - из великой России, где нынче звенит базар и все покупается, - да что разберешь ты в щенячьем моем диалекте?!

Лоб Йос потрет пятерней, а она продолжает: - Здесь все стерильно, сцеженные вы и обиженные, и гитары так не хватает, никто не умеет! Гляди, ряска за уточкой сразу затягивается, - как ни бывало. Так и за мной. Легче с тобою - что-нибудь про ролики да об интернете...

И усмехнется надменно, а Йос вроде чувствует странную ее правоту, но объяснить не может. Что-то известно ей потаенное, самое важное, только вот что? И на роликах как она крутится! Она уж смеется: - Никогда тебе не разгрызть русский юмор, горький, словно миндаль! Нахохлился, петушок! Вам все про красный квартал? - мудрено так говорит, - Вот анекдот слушай, на ус наматывай. Муж приходит домой и жену свою видит в постели с любовником (это тебе понятней). И так спокойно им цедит: - Вы тут радуетесь, а за уголом сосиски дают!..

Ну что ты не улыбнулся? Кончился анекдот! В нем - эпоха. Н е т в магазинах сосисок, великое это дело - урвать килограмм, подкрашенный малиновыми чернилами, из очереди, полдня отстояв в затылок, как на расстреле! Где ж тебе это представить? Ты сам - продукт хваленого капитализма; а я прилетела, считай, на метле, как ведьма, из крепостного права. Знаешь про ведьму?.. Да ты и про рабство не слышал! Воздух, хлеб и вода - их там главная еда, - это я об оставшихся наших, о моих близких. Потому нам бы лучше с тобой объясняться на пальцах: я немая, как римлянин на прокладке трубопровода, а ты - глухой, как Бетховен. Так вот смекнул? Чему же вас в школе-то учат?..

Прямо как бабушка, заговаривается. Ну, про голод Йос догадался, сам иной раз шкурой чувствует, аж весь дрожит на рассвете. Хлебный запах и дым отечества, это еще понятно. В Африке тоже живот к спине прилипает. Но она - другой анекдот, а утверждает, что правда.

- Тетя Маша кричит: - Сан Саныч, Вы меня узнаете? - Нет, первый раз вижу. - Так ведь соседка по даче, теперь уже вспомнили? (Тетя Маша спиной поворачивается - и вперед до трусов наклонилась, ниже колен и байковых, какие носят в России).

- Я тебе объясню, - улыбается новенькая, - в России что вырастишь на своем огороде, тем и живешь долгую вьюжную зиму, потому все сеют да полят, кланяясь грядкам, - вроде иконы у них под ногами. Сосед видит лишь попу, а лица он просто не знает. Трудятся все, понимаешь, от мал до велика?

- Глупый твой анекдот, - носом шмыгает Йос, - главное в жизни - зеленые доллары. Тогда-то и сеять не надо, и все там у вас не работают, только пьют да и ленятся, по телевизору сам слышал, и в газетах была фотография. Если людям так жить не нравится - они что-то предпринимают: обезьяна хочет банан - и та берет палку, а у вас в с е г д а будет плохо, как в Израиле - н и к о г д а не кончатся взрывы, - люди только думают, что они не согласны, а на самом деле их это устраивает! Мои знакомые ездили по путевке. И у нас, голландцев, не принято говорить о политике.

И к мальчишкам идет, насчет новой модели плэй-стэйшн. - Ашвин игру обещал.

Новенькую странную за пушистый хвост сразу прозвали *конайн*, то есть кролик. *Прув конайн*, - значит, подопытный кролик, это понятно. Смотрит Йос после уроков на заднем дворе, где мопед он к ограде пристроил и зацепил толстенной петлею на ключ, а кролик в песке копается так незаметно. - Хочешь, - говорит, - секрет покажу? Из того детства. Кошка сдохла, хвост облез, кто промолвит слово, тот ее и съест! Молчать будешь, а проболтаешься - гляди, весь в полночь покроешься цыпками!

И ногой песок отгребла, а там - стеклышко, а под стеклом - как сокровище, на фольге цветы лежат красные, бусины переливаются, и на солнце тепло и весело! Никогда он так раньше не чувствовал, губу закусил, а улыбается. И кошку есть неохота, тем более дохлую.

Кролик приезжает в школу на старых роликах, только без наколенников, - младшие выкрали. Посадил ее Йос на мопед, покатались немного по кругу. - А еще что ты помнишь хорошее, расскажи, интересно, - сам себе удивляясь, просит вдруг Йос.

- Многое помню. Как мы с братом на даче нарвали в поле совхозного гороху, общественного то есть наворовали, но мы ж малыши, - и бежим от комбайна, такой желтой косилки, что до земли стебли сгребает, и сил нет бежать, братику только три года, да и мне - пять, в траве нас не высмотришь. Пьяный комбайнер песни орет, рот разинул на небо. Там зубы железные. Мы потом долго в больнице лежали, только не от ножа метрового, который долго мне снился, а от отравления: горох тот и все на полях ядом обрызгали, чтоб воровать неповадно, и от вредителей, от мышей или жука колорадского, теперь уже точно не знаю. Не тащи, значит, чужое, выращивай собственное. А ребятам - что? - каждое лето и мрут. Зато дачи у нас как дворцовые, а не ваши курятники, куда залезешь едва в три погибели. Как конура собачья, я таких крошечных никогда раньше не видела! И в лесу все растет у нас, ягоды разноцветные, грибы душистые, съедобное все вокруг: сыроежку - так можно грызть, без огня, ничего не случится. Щеки черникой вымажешь, как чернилами, домашних пугаешь; и медведи в малиннике ворчат настоящие, а тут почему ни ягод тебе, только цветочки да кустики? И не пахнут, как табаки у нас перед дождем, разные белые флоксы - аж голова закружится! Никаких не нужно наркотиков, ходишь - качаешься.

У меня дружок есть один в Питере, лежала как-то в больнице, в другой уже раз, это там часто случается. Вдруг к ночи свет отключают, - совсем, нет запасного, - и уже идет операция, пацана, ровесника твоего, саданули по голове бутылкой в пьяной компании, глаз ему ремонтируют, а то ослепнет. Больные в халатах с кушаками по коридору бродят в молчанье, - болеют, как на футболе, люди у нас добрые и сочувственные, это тебе не известно. При коптилках или там зажигалках, - но после операции привезли парня в реанимацию, а сестра у тяжелых - одна, ужас как занята, - вот меня посадила - губы тампоном смачивать, водичкой сладенькой. Ночью ему брали пункцию страшенным шприцом - спинной мозг, и я все видела, и вот потом мы с ним подружились. По домам собирали ему и бинты, и капельницы одноразовые, - у кого из больных что нашлось, очень парня жалели, - ничего теперь нету в больницах, только врачи прекрасные, руки у них золотые, - попробуй без материала и света крутиться там сутками, как было в блокаду!.. Он цветы приносил мне и радовался, что жив остался. Мне, сказал, не везет, ни за что получил бутылкой - и вот уж стеклянный глаз, а приятеля ну всего изметелили, лица не узнать, - а ему хоть бы хны! Вот как бывает... Тут, в Голландии, как и пройти, если одной или вечером, - даже против собак, ротвейлеров всяких, что развелось без намордников, - ни баллончика газового тебе, ни оружия, - все запретили! Идешь - про себя черту молишься: что же мне делать, я ведь не каратистка? Приспособила лак для волос, с собой вот таскаю, в глаза прысну, если бандит или охотники за внутренними органами, - ведь каждую неделю сколько ребят пропадает и взрослых! Но собакам он, если что, - все равно как посмешище.

- А я тебя утром после работы буду встречать, вдвоем - веселее, - подумал Йос вслух, и еще кольнуло его насчет приятеля, что остался в России у кролика, - все одно по пути. Чем с пересадкой на трех-то автобусах.

- Вот, - обрадовался конайн, - а то неужто я буду лежать - вспоминать свою жизнь раньше времени?..

Не расслышал Йос ли, не понял, - забот у него хватает, письма такие тяжелые, влажные и как просоленные. Спать на уроках хочется, голова сама падает на руки. На мопеде б не врезаться! Шатает с голодухи, как пьяного или подколотого. Что ребята подумают? И не поверят ведь. Не трепаться же впрямь про отчима!

Домой приползешь - бабуль, а бабуль, как было дальше?.. Очки бабушка снимет, про уроки расспрашивает; картошки вареной начистит, хлеб интеллигентно так, тоненько. Вздохнет - и маслом подсолнечным с краешку капнет желтеньким. Кулаком подопрет щеку и затянет издали, будто что вспоминает.

- ...Жил Ван Страатен, или звали его Ван дер Декен, очень смелый моряк, но не верил ни в бога, ни в черта с копытами и рогами. Как мы, не ходил никогда даже в церковь. И собрался он выйти в море в страстную пятницу, и не постился, а все пил свое черное пиво, сдувая пену. Шторм ему был нипочем, дело не в этом, да осталась у него одна клятва. Жила в Амстердаме неподалеку от Старой церкви, где поют два оргАна, и под ногами - могилы с цифрами, прекрасная девушка, - не улыбайся, да-да, все это правда и было. Глаза у нее синие, словно морская даль или небо из витража в том соборе, а косы вьются волнами, и талию той девушки можно было обхватить браслетом из слоновой кости, добываемой в наших колониях. И вот полюбили они друг друга - моряк и девушка, так, что навечно. И решили они пожениться, лишь только заработает Ван Страатен на свадьбу, привезет сокровищ из плавания, и тогда пригласят оркестр с медными трубами, накроют столы, - но это не самое важное... И обещал моряк сообщить своей девушке день и час отплытия, чтобы могли попрощаться, чтоб махала она платочком с той самой башни, где рыдали все другие наши морячки, потому что мужья их часто не возвращались. Такое то было время. И еще поклялся Ван Страатен из каждого порта посылать невесте признание, чтоб ни случилось. Клятва - сильнее камня, крепче ветра и солоней воды, - ты узнаешь. Так они порешили, и прекрасная девушка обвила косой шею и руки избранника, целовала его и шептала, что останется она ему верной в счастье и горе. Но случилась беда: наступила шальная чума на святую Голландию, свалила коров и овец, лошадям подогнула колени, раскровянила копыта и зачернила зубы, кожу протерла для оводов, и развозили ненасытную эту чуму по всему свету парусники, фрегаты да шхуны, мачтовики и шлюпки, сорванные в пути ураганами. На судах начался уже сильный ропот: моряки требовали отплытия, пока еще сами дышат и смеют на что-то надеяться. И тогда поклялся им капитан Ван Страатен, что обогнет он мыс, потому что по ту сторону света восходит спасение, и что половина жителей Марселя погибла, и чума обступила порты Средиземноморья, и по Северному морю прокралась и плещет у берега, и выхода иного не будет. В одной руке он держал кресало, в другой кремень, и слово его было таким же твердым. И вот тронулся фрегат в тот край, где триста дней и ночей в году свирепствуют дикие штормы, разбивая в крошку и рифы, и скалы, и дерево. И поскольку нельзя уже было проплыть под собственным флагом, взвился над моряками пиратский роджер, объявили себя вне закона, бегали по реям и крепили паруса еще жестче, - но и тут догнала беда: вот уж первый ослабший моряк свалился с реи и разбился о палубу, а на теле его горели страшные бубоны чумы. Капитан, завидев встречное судно, приказал спустить на воду шлюпки и просить помощи, - но торговцы боялись и роджера, и чумы. Капитан умолял принять пачку писем семьям погибших его товарищей, тела которых с прощальным залпом орудий спускали на воду, - но торгаши знали примету: кто посмеет прочитать имена и инициалы, тот обречен на кораблекрушение. Капитан спускал в море пробку с оскверненным багажом и письмами, но сам он не смел оставить корабль, потому что поклялся обогнуть проклятый спасительный мыс. Наконец, вот он остался один и только молился (да-да, все же молился), чтоб не сойти с ума. В многодневном бреду являлись ему фиолетовые вьющиеся от искр глаза любимой девушки, она протягивала руки к нему навстречу и омывала раскаленные губы пресной водой, но всегда исчезала в тумане. Настоящая, живая девушка металась о д н а на площадке смотровой круглой башни, всматриваясь в пучину, оттого что другие жены давно уже стали вдовами - от волны, от чумы, от судьбы, и только она еще в е р и л а, будто клятва снимет проклятье! Будто любимому дано вопреки всему обогнуть мыс и вернуться с обратной стороны, по волнам чужого океана - домой, где играет медный оркестр, накрыты столы, - но дело не в этом... Вера девушки была столь сильна, слезы и клятвы столь безудержны, что капитан стал бессмертным, - и потому, когда все моряки погибли, упали мачты, прошли века, *Летучего голландца* еще держат наплаву груз пробки и Честное слово, данное некогда капитаном. Целый год, пока на камбузной плите кипит кофе, а в салоне на столе расставлены разбитые тарелки, сочиняет он письма своей невесте и родным моряков, но никто не получал эту страшную почту, потому что всегда должна о с т а в а т ь с я надежда... Дрожащая от страха собака забилась в угол одной из кают, иногда она выползает на трясущихся лапах за костью. Навигационные приборы, легкий груз, карты, лоции и судовые документы смыты давно волной, только вахтенный журнал сохранился за пазухой у капитана, пригодный для раскуривания трубки и для листов и конвертов. Ветер завывает в порванных снастях опрокинутой вверх дном фок-мачты, ему вторит оскаленная седая собака, а изодранные паруса с треском хлещут о палубу. С кильблоков смыты спасательные шлюпки, они никому не нужны... Хронометр, секстант и таблица склонения солнца, осколки судового компаса еще валяются под койкой в углу каюты. В матросском кубрике давно царит тишина, аккуратно убраны койки, целы все рундуки, на столах оставлены недокуренные ржавые трубки. На камбузе сохранился запас пресной земной воды, мука развеяна по ветру, солонина позеленела, картофель и овощи склеваны птицами и изборождены червями, хлеб никто не печет. Все погибли! Ровные ряды деревянных бочек со спиртом за ненадобностью подсыхают и трескаются перпендикулярно ржавому ободу. *Летучий голландец* теперь уже не летит на всех парусах, - он полузатоплен, с сильным креном на левый борт, в направлении Дома. Стеньги мачт парусника, конечно же, сломаны, рулевое управление выведено ветром из строя. Судовой кот оказался также, как все звери, бессмертным, а попугай давно улетел, и про собаку ты знаешь...

Но теперь уж пора за уроки, - строго смотрела бабушка, трепля меня по затылку морщинистой доброй рукой, немножко дрожащей.

Как-то Йос и Конайн гуляли с обратной стороны Центральной станции в Амстердаме, где полно пароходов, парусников и паромов, а стрелки сторон света на циферблате крутились в минуты затмения без остановки, и прохожие думали, что конец света настал. У днища иностранного корабля танцевали блики, Кролик обрадовалась и еще вдруг вспомнила, как однажды заблудилась она на болоте, солнце вот так же плескало в осинах - деревьях, которых здесь нет, - специально созданных для удобства красных грибов и шелеста матовою листвой без улыбки; багульник приторно и притворно дышал в лицо, обожженное комарами и летом; а эхо играло в прятки, уводя от дороги. Кролик мчался, размахивая полной корзинкой, утыканной встречными прутьями, папоротником; отскочил и стукнул о дерево перочинный ножик; растерялись ягоды и грибы, Кролик несколько раз споткнулся и рассадил коленки. Болото тихонько чавкало под сапогами, оплетало ноги осокой, прилипало брусничным листом, мятою кислой клюквой. Нудно хотелось пить, слепни зудили кожу, мошка звенела и забивалась в нос и глаза. Где-то по шоссе тарахтели пыльные грузовики и легковухи, за деревьями не было видно выхлопов и облаков поднимаемого песка, шум относило ветром: болото играло! Солнце стояло высоко в серебряной дымке, и не осталось никакого ориентира, - лишь бежать наугад, отшвырнув корзинку, отбрасывая на ходу дырявый сапог и путаясь в сползшем великоватом носке, утыканном хвоей. Пространство играло в прятки, не завязав глаза. И вот т а к ж е перебегали по верхушкам сосен и елей веселые от ощущения близкой своей и твоей гибели блики. Не все ли равно?! В туманной России по тюрьмам томится какой-нибудь миллион человек, сидит каждый пятнадцатый, это уже было бы двое из нашего класса, Йос, понимаешь? Кого бы ты выбрал из одноклашек?.. А если бы - нас с тобой?.. Ни за что? Так и в России вот *не за что! В московской тюряге *Матросская тишина* с таким загадочным плавным названием - больше сотни туберкулезных, ну ты сам представь! Это у них - внутренняя эмиграция. А кто подсчитывал, сколько из них - бандитов? Думаешь, самое главное - деньги. А главное - это свобода и совесть, чтоб жили по правде. И опять ничего ты не понял, - так по глазам и вижу, что глупенький. Политика у вас, мол, не принята! А если вся моя жизнь, раздвоенная теперь, как заячья губа, это - политика? Если я - здесь, а все друзья мои - там, как ты говоришь, ленивые или пьяные? И почему они пьют?..

Кролик отвернется и начинает грызть ногти, их у нее совсем нет, все пальцы поранены. Вот так и поссорились из-за ерунды, Йос с этой воображулей новенькой, потому что Йос-то ведь знал, что никакой он не глупый, и что лучше всех в школе гоняет на скэйте, и на мопеде, и почту не выкидывал ночью в контейнер, а честно разносил по адресам, не то что некоторые. Йос пытается пошутить, спрашивает, что у Кролика в русской газете, она вяло переводит цветную рекламу: - Окна века ( - это еще что такое?!); - Горячая вода - везде и всегда; - Фанеру спрашивайте здесь! (Ну как можно говорить о чем-то с фанерой?!) - В другой раз это было бы, конечно, потешно, а сейчас оба думают о своем...

Но в тот раз они помирились... Просто в их классе учился мальчик, каждый день всего два урока, - Онкологический слабенький Стефан (его так и звали), которому только два месяца осталось ненавистной химио-терапии, и отвозить его в клинику поручили именно Йосу. Ведь у него одного в школе свой ревущий мопед, туда - и сейчас же назад! А по лестнице и с учебниками помогала Конайн. Стефан смотрел на линолеум пола и в сторону, и всегда сквозь ребят, потому что недавно в Голландии приняли новый закон, и все это знали. Теперь ты был взрослым с двенадцати лет, - не как раньше, - и ответственнен за свою короткую жизнь, с заячий хвостик. Если корявый рак цепляет тебя клешнями и душит ночью за горло, и не можешь ты, как в магазине в аквариуме, клейкой лентой скрутить громадные его пассатижи, чтоб не пожрал своих; если боль растекается по телу и после укола, и стало совсем уже тяжко - будь смелым, - давай, брат, расписку, - тебе сделают укол - и ты никогда не проснешься. Вот как все просто!.. День и ночь Стефан думал, Быть или Не быть, потому что уже через два месяца станет ясно, стоит ли дальше Жить и притворяться. Его спросят об этом старшие. А сейчас нет сил шевельнуть даже пальцем, просто взять - и подвигать, скажем, большими пальцами ног, торчащими в новых сандалиях, в отличных носках фирмы *Найк* из элитного магазина, куда по пропускам приглашают родителей и требуют предъявить фотографию, чтобы чужой не проник, террорист или нищий. - Честь им такая. А мама никогда даже не плачет, только покупает полную тележку всего для детей, будто это поможет, - и у него уже пять пар роликов, белых и черных, пластмассовых и железных, и три деревянных скейта, и компьютер, и нераспакованный дискмен, а лучше бы мама обняла его и прижала к себе, как в детстве, и тогда он бы точно решил, Быть или Не быть? Стефан сжимает зубы и подает руку Конайн, она обнимает его, чтоб легче было идти, он почти ничего не весит, как придуманная пушинка, и они спускаются в Ад, где их у мопеда ждет Йос.

... - Наверное, я не люблю этих черных, - вдруг произносит Йос, возвращаясь из школы. - От них один криминал, все их боятся. Жили б в своих колониях, ведь я же не еду в Африку! Раньше у них был порядок, а теперь стали свободны и кинулись воевать.

- С этого и начинается все самое страшное в человеке, - отвечает Конайн. Они ждут автобуса на разбитой со злобой остановке, с которой на проволоке свисает треснувший плексиглас, - мопед у Йоса украли еще неделю назад, но в городе полиция устраивает облавы и проверяет все номера подряд, - Йос еще верит. Многие ездят без шлема, есть повод их останавливать.

- Это немцев любить нельзя, - продолжает Конайн, - а вообще каждый должен жить у себя дома. Но почему ты не скажешь мне, чтоб я убиралась в Россию, к снегам и медведям, как любит повторять твоя бабушка?

- Ты - это ты, я согласен, - ты еще выучишься и станешь голландкой, - сердится Йос. - А немцы - самые приветливые и веселые люди, укажут дорогу, все объяснят по карте, хотя у меня с собой всегда компьютерная распечатка, - до метра, - и пускай у нас их не любят, но я знаю немецкий язык и гонял на мопеде в Германию, и мне там нравится. Порше развивает 300 километров, а мотоцикл может - 320, вот заработаю - куплю и попробую сам! Разве мы жили в войну? Зато обожаемые тобой турки, например, были союзниками фашистов, они вырезали миллион армян, это где-то у вас в России, а после землетрясения, недавно, оставшиеся в живых турки так плясали на телеэкране, что забыли об оставшихся под обломками, а потом вообще полили их дезинфекцией, так что собаки-спасатели потеряли нюх и некого стало спасать. Ты что, сама не смотрела?

- А у нас даже малышня понимает, что расизм - очень опасно, и что в каждом народе есть хорошие и плохие, как и в каждой семье. Но как я могу любить немцев, когда из моих предков спаслась только бабушка, и та - после блокады, когда ели людей и кошек? Конечно, не все, - но и бабушке кошка принесла крысенка в зубах, чтоб не погибла! Почему я должна обожать ваших голландцев, если у них всегда были рабы? Оттого тут уйма богатых, - но тоже были *хорошие*! Ты сам показывал мне магазин с вывеской *Третсом*, а прочитай наоборот - выйдет *горчица*, это ты знал? Что хозяин-еврей при фашистах написал свое имя задом наперед, никто и не понял, что он - еврей, но и соседи, спасибо, не донесли, пожалели! А трепанацию черепа, дырку в твоей голове, первыми научились делать как раз африканцы две тысячи лет назад, разве не правда?

Йос пожимает плечами, а сам грустно думает, что Кролик еще упрямей, пожалуй, чем он, в голове у нее каша из сухофруктов, и что лучше бы им не ссориться, а сходить вечером в лунапарк, где Йос устроился подработать... Дотемна он кричит в микрофон хриплым деланным басом: - Быстрей? А не свалитесь? Мелкота, вцепились руками в поручни, сейчас начинаем вертеться! Р-раз - и вниз головой! У кого вылетела из кармана на землю птичка? Потом подберешь, не волнуйся. Внимание! Все готовы? Наша ракета набирает ход, включаю полные обороты!

Уж запустил бы он Кролика в самое небо, так что она бы взмолилась! Ему разрешают бесплатно прокатить Свою Девушку, но Кролик любит валяться с книжками в кресле и терпеть не может качелей, а тем более не думает о себе, как о его Девушке даже для лунапарка. Разве что - к закрытию, на фейерверк? Зато прибежит Мелисса, эта наверняка не упустит последнего шанса... Но разве же с ней интересно?.. А Стефан - не может.

..............................................................................................................................

Возле остановки, где до одури сладко пахнет гашиш, большие мальчишки затевают возню, подкидывают ногами собачку, совсем щенка, и хохочут, когда он переворачивается в воздухе кверху лапами; они не дают ему приземлиться и по очереди, перебивая друг друга, всаживают кроссовки в его пушистое брюхо. Конайн стрелой, как заяц, бросается - но не в укрытие, а в самую гущу черных, - она ничего не боится, валится на щенка, закрывая его узенькою спиною, хотя Йосу точно известно: Конайн не любит собак. Кролик собак боится. И этот ведь вырастет, ее же потом искусает! Мальчишки принимаются лупить Конайна ногами, молотят по шее, -тут уж и Йос кидается в кучу-малу. На шоколадных и на молочных щеках одинаково светится кровь, песок, трава прилипает, - и тут подходит автобус. Все бросаются врассыпную за своими ранцами и рюкзаками, на ходу подбирая выпавшие учебники и карандаши, а Конайн сидит на земле, прижимая к себе собаку, и плачет впервые, потому что у псины как плети висят передние лапы.

...После этой истории Йос и Кролик не разговаривали почти целый месяц, 24 дня, как оба уже подсчитали. А у новенькой выходило, что и все 25.

..............................................................................................................................

В эти дни на главном стадионе Арена, жутко похожем на корабль инопланетян и возвышающемся над городом, давал свой единственный концерт ансамбль *Бекстрит бойс*, мечта девчонок всех стран. Афиши с портретами группы срезАли ночью со стенок бритвой и переносили на тату. Телевизор и радио вопили о близких гастролях, Кролик облизывалась угрюмо, но не попросишь же дома 150 гульденов на билет? Оставалось выкручиваться и зарабатывать, но не почтой и не нарезкой хлеба в 14 лет... Да теперь уже просто и не хватило бы времени.

Как-то в школе подружка Кролика отозвала ее в сторону и заговорчески прошептала: - Дело есть, на заднем дворе сразу после уроков!

Перемену Кролик томилась и грызла то, что было когда-то ногтями. Подружка Астрид, по слухам, зарабатывала на эмигрантах, привечая их поначалу, а после снимая проценты. Каждый старался открыть свой бизнес, а как же иначе?.. Кролик не верила, потому что Астрид не раз угощала ее жевачкой, предлагала на тестах ручку и вообще вела себя не как предприимчивые прижимистые голландки, холодные и сухие. На заднем дворе подружка, поминутно оглядываясь и прикрывая ладонями рот, сообщила, что у нее будет лишний билет на концерт, да-да, конечно, на тех потрясных парней! и что везуха, полно желающих, но она, мол - только Конайну за какие-такие заслуги, а потом уж Конайн расплатится, после придумаем, как. И - по рукам, - естественно, согласились.

Кролик бежал домой страшно счастливый, только долго, на трех автобусах с пересадками, - теперь никакого мопеда, но Йос во всем виноват и зазнался. А так хотелось все ему рассказать, сию же минуту!..

Через неделю на концерт навалило сорок тясяч девчонок всех возрастов почти в одинаковых джинсах и черных футболках, орущих и плачущих, визжащих и стонущих, привезенных со всей Европы на кадиллаках и ягуарах, мерседесах и БМВ, и купол Арены сотрясали каскады огня, удары молний, скандирование - и Великая любовь к Звездам. Мобильные телефоны отключились сразу после начала концерта, и никто уже не мог, даже если пытался, связаться с родителями, и мало кто знал, а знал - позабыл, где договаривались встретиться, расслабленные и чумные от счастья. Особенно же смелые и верные солистам девчонки подбежали поближе к сцене, тут же их сжала толпа, большинство начали падать, но так и застряли навытяжку, недоосев, поддерживаемые плечами вопящих соседок. Кого-то выталкивали наверх, как из бутылки; передавали по рукам и головам, оттаскивали полуживых к носилкам, уже без сознания. Когда толпа выхлестнула, пульсируя и по частям, на воздух, дороги были закрыты, визжали *скорые*, тысячи машин и велосипедов забили подходы, дети метались, по-щенячьи скулили и падали, но звуки их голосов были неслышны им самим после рева трансляции и среди продолжавшегося неистовства. Высока же плата за верность снящимся ночью мальчишкам - с гитарами и бухающим ударником; кусающим микрофон и трясущими челками, - но наш Кролик даже не заблудился в толпе и выбежал на тропинку, - подумаешь, еще не такое бывало там, Дома!

На другой день Конайн принесла подружке подарок, что-то из недорогой и модной косметики, - сама привязала ленточку, - хотелось порадовать. Астрид усмехнулась недобро и промолчала. Уж очень был счастлив Кролик, и ничего подозрительного тогда не заметил! А через два дня на пересадке какой-то совсем незнакомый мужик выдернул ее из автобуса и запретил садиться в другой, прижал коленом к шершавой стене, и прохожие все отвернулись, как это обычно, потому что кому же охота связываться с черной улюлюкающей толпой парней, таких же эмигрантов, как Кролик? Новенькой приказано было п л а т и т ь за полученное удовольствие, не прикидываться овечкой, а то - смотри, - пустим на шашлыки, - и после уроков каждый день на этом же месте, только посмей увильнуть, длиннопалая, долголапая нашей компашки! Толстый раскрыл ей грязными пальцами рот и всунул таблетку, немного так подержал, но Кролика не стошнило. Домой доползла кое-как, - что она помнит? Тускло плела свои бредни, мол, выпили безалкогольного пива с ребятами, вот болит голова, а может быть, грипп, как раз по сезону. Некому было и спрашивать...

Каждый день на пересадке поджидали Кролика важничающие марокканцы и заносчивые турки, бедные работяги местных колоний и безотцовщина Ганы, - новоиспеченные голландцы и бледнолицые старожилы, - алжирцы или узбеки, мелькали желтые ступни - креолов, черные - индонезийцев и островитян. Новенькая не различала ни рук их, ни лиц, голоса сливались в один, и только очередная таблетка давала ей гиблое ощущение жизни и силы. Требовалось, в общем, не много - раздеться в ближних кустах в мелкий цветочек, лепестки которого и резные листочки лезли в глаза; целоваться, трогать немытых мальчишек как можно проворней, - п л а т и т ь, приносить им грязную радость, - не больше. Ранки на пальцах раскрылись, бедра гудели от синяков, но драться было бессмысленно, - да и нельзя, чтобы дома заметили разорванное белье и побои. Кролик обслуживал в день трех-четырех пацанов, в лицо бы она не узнала, - пока на переменке ее снова не остановила Астрид. Подружка с пятнами вместо румянца шептала в самое ухо, что с тем, ну, первым, постарше, она была уже вместе, что спали они и не предохранялись, а он теперь говорит, что у него - СПИД, да тихо ты, это точно, и вчера она ездила проверяться, а врачи говорят, что насчет нее, Астрид, понятно станет еще через год, сейчас это все бесполезно, анализы не покажут...

Конайн все поняла. Она рванулась в школьную уборную и полчаса оттирала пальцы, отдирала кожу с ладоней, но ранки зудели, кровь запеклась (кровь - на кровь! она блестит одинаково!), и тогда Кролик, озираясь, натянула рукава футболки, зажала коленями, стараясь - как можно ниже, заматывая от инфекции огрызки ногтей, и волочила свои гудящие кисти, как обезьяна. Ребята только смеялись, мол, дурочка, а Йос поднял голову от тетради и посмотрел недоверчиво, странно.

После уроков Кролик решила бежать. Пешком вернуться домой можно по подвесному мосту для поездов, - под напряжением, вероятно, - и, если удастся, по шпалам. Воздушный такой этот мост там, где течет канал Рейн-Амстердам. Отработала она почти все, остальное ей не зачтется, никто не простит, но рискнуть хотя бы, а там - ну что ж, ее обещали убить, ну вот и ладно. У них-то всегда есть ножи, до сих пор на груди ее - буква. После смерти - не стыдно и, главное, не будет уже так противно, - что по мосту под током бежать, что самой напроситься, на острие к резной рукоятке плечом - и толчок вглубь, навстречу свету и солнцу, и все останется в прошлом! Эти цветы, что не пахнут, и задний двор школы, где она сама ногой разметала песок и бусинки после размолвки с Йосом (глупая, виновата!), и корабли у Центральной станции в Амстердаме, и каникулы, и Ленинград, и дача... И Йос, и Конайн.

..............................................................................................................................

Бабушка говорила: Чужие письма читать не смей. И не подглядывай. Бабушка старалась воспитать его Человеком.

Йос впервые сознательно изменил своим принципам, он чувствовал, что так н а д о. Но разве цель оправдывает средства? Какая разница - в магазине украсть на пятак - или забраться в чужую квартиру? Ради влюбленности в мальчишку-соседа - стащить деньги из сейфа отца, как Мелисса? Подсунуть на аукцион приемник-фанерку? - Фанеру спрашивать здесь, как в русской рекламе... Йос и сам чувствовал, что не все ладно в их королевстве, - да и в чужом! Но где же граница? Как, оставаясь собой, сводить концы с концами, как вырасти Честным, если ты ежедневно вынужден совершать мелкие подлости? Или не должен?! А если попробовать... Нет, ему нужен ответ.

После ссоры с Конайн он нарочно караулил у остановки, прячась в кустах, - не только чтоб еще раз повидать е е после уроков, но и чтоб отомстить за раздавленного щенка кому-то из этих вот черных. Вчера он поймал зазевавшегося негритенка, которого смутно запомнил еще с той заварухи; зажал ему рот и пригрозил расправой, если тот пикнет. Мальчишка плакал, размазывая грязь по старой дырявой футболке, давно потерявшей цвет. Когда-то на ней был рисунок, а на брюках на нитке висел полустершийся лейбл. Ранца у черного не было, три учебника выглядывали из пластикового мешка, там же лежали бесформенные спортивные кеды совсем без шнурков. Это действительно был тот самый мальчишка, шестерка, как сказал бы Конайн, - мелкий на побегушках, в ссадинах и синяках. Серьга в мочке уха держалась так криво, с запекшейся кровью, что было понятно, сколько раз дергали за нее, как телка за веревку. Пацан вжался лицом в песок, закрывая руками голову, но кто же лежачего бьет? И когда он понял, что гроза пронеслась, за человека его не считают и трогать не будут, он заскулил, стараясь как можно тише: - Я знаю тебя, подожди, и я помню с тобой ту девчонку, ну ту, с крученым хвостом, и если меня отпустишь, я даже один секрет, но меня за это, они меня, все вместе, так что молчи, молчи!

- Девчонку? Когда убивали собаку?

Шестерка зажал от страха глаза и уши, как будто именно это могло спасти, и запричитал что-то на своем быстром наречии. Йос легонько тряхнул его для острастки: говори, волчонок.

Мальчишка, ровесник, наверное, Йоса, но такой хлипкий и слабый на вид, ну просто как Стефан, - сбиваясь, поведал, что ежедневно творится в кустах напротив, - и как Конайну дают таблетки, и что заставляют делать, и как ножиком резали, и еще грозили спиртным...

Утром Йос решился первым заговорить с Конайном, что бы там ни было. Накануне показывали по телику, как на этой неделе погибло подряд одиннадцать девчат и парней на диско, запивавших сенсетивы чем-нибудь алкогольным в духоте между танцами, как в парилке, - и вчера хоронили последнего, выступал даже директор школы. О н а ведь из третьего мира, что она знает?!. Только кажется умной!

Но сначала тянулись уроки, после переодевались на спорт, покупали сэндвичи в автомате, пытались просунуть в щель фальшивые деньги, чтобы запить пепси-колой. Автомат, конечно же, сдох, - ну и так далее. Привычная школьная жизнь. А когда прозвенел звонок, и Йос оглянулся, в раздевалке болталась лишь чья-то чужая куртка вместо ветровки Конайна.

..............................................................................................................................

Она продиралась сквозь кусты и зеленый плющ, который голландским хозяйкам рекомендуется поливать кровью, чтобы быстрей тянулся. Когда вокруг столько драк, это, должно быть, нетрудно... К автостраде летел на всех парусах *Собачий друг*, - скорая для животных; машины уступали дорогу. Кто-то в багажнике перевозил по частям свой самолет. В стороне, в широченном канале (больше Невы!) покачивалась на волнах семья лебедей - серый и белый. Близко крякали сытые утки, пригрело солнце. Неподвижно охотилась цапля, не зная, что прохожие от нечего делать охотятся взглядом и на нее. Серая спинка цапли топорщилась, изо всех сил тянулась шея с беленьким пятнышком на затылке. Взлетала в воздух неосторожная рыбешка или лягушка. Столбы мошек вились над теплой волной. Катушки сена в полях были надежно прикрыты, белые лошади и коровы неторопливо обедали травкой рядом с пышными овцами и козами, черными или красными. Вода приближалась, и в сиреневых глазах Конайна отражался воздушный мост.

Она старалась вспоминать только одно хорошее... Как совали палочку в двухметровый муравейник в нагретом лесу, а потом слизывали кислоту, такую щиплющую и полезную. И росла на поляне настоящая белая смородина, совсем прозрачная. И готовили в печке березовый уголь, который трещал на языке, как теперь - мороженое-хлопушка, а еще -сушили грибы на той же печи. И как бусины переливались в детстве, и дух захватывало от простого обкатанного водой стекла на берегу моря, голубого с зеленым. И как ласточки свили гнездо как раз над окошком, шумели и не давали спать, но не собьешь ведь с птенцами! А потом появились слова, никому теперь непонятные, - складень, сбитень, трудодень, и еще - трутень. Прямо считалка! Трутень - это такая пчела-бездельница, да? И трава пробивалась упорно весной сквозь асфальт, как ее ни душили, - героическая трава, такой старалась расти Конайн, - какой там кролик, ее русское имя - Настя! И еще было что-то смутное, нехорошее, - как воровали молодую картошку при луне на совхозном поле, потому что хотелось есть, прямо сырой, а она подскакивала и откатывалась, как стеклянные шарики кникерс или гули, как называют их в разных странах. А еще было слово *похоронка*, пришедшая на соседей, - но об этом лучше не думать. И как брату заклеили рот скотчем в младшей группе детского сада, потому что не спал в тихий час, - а он боялся нам рассказать. И мы тоже боялись, потому что главное чувство на родине - это страх! Он обивал на крыльце серые валенки от снега веником, а еще расчищал дорожку прутиками к калитке. И язык прислонил к каруселям, - отмораживали марганцовкой, - а он не плакал. Об этом давай не думать. Там была родина. И весною я угорела в бане, заслонку захлопнули, не протопив до конца, меня стаскивали с полатей и через порожек. Голова три дня так раскалывалась, как от таблетки... А сейчас там, на родине, продолжается плановое сокращение стариков, как говорила мама, - им специально не платят пенсии, чтоб побыстрей умирали. И жить там стыдно. И я все равно до сих пор машинально встаю, когда слышу по радио российский гимн, - как учили нас на линейке в пионерском лагере, да и в школе. И свой с т р а х привезла - из России. Никогда не стану свободной. Но вот и мост...

.........................................................................................................................

Шестерку на этот раз избили покруче, чем старшие братья дома. Досталось ему за все: и за собаку, и за скулеж, и за то, что выдал секреты взрослых. Приписали ему и что стало известно про гашиш, сенсетивы, про водку из горлышка после уроков, про вымогательство мелочи в младших классах, и как раздевали прохожих по вечерам, снимали часы и кольца, а уж тем более про девчонку, у которой на груди вырезана буковка острым ножом. Поклялись опустить Шестерку и выкинуть в реку.

Свой пластиковый мешок он пристроил в угол их спальни на семерых сестричек и братьев. Кеды еще пригодятся кому-то из младших. Подумав, стянул штаны и срезал бритвочкой лейбл. - Его клянчил Тибо. У него нет даже игрушек. Мать гуляет всю ночь, отец заставляет ее стоять на панели и крутить толстыми бедрами в короткой кожаной юбке, а Самому старшие братья должны зарабатывать на уколы, пока не прирезал. Шестерка достал из-под циновки ломанный ножик, выменянный на пряжку у Пэтрика, и подумал, что лезвие все равно несет только смерть, а поэтому - зря и выменивал. Лучше наелся бы досыта или сгонял в луна-парк, который теперь закрыли, - хоть бы одним глазком!.. Шестерка поправил покрывало над самыми маленькими, оглянулся еще напоследок, и тихо прикрыл дверь, чтоб никого не тревожить.

..............................................................................................................................

Серо-синий полицейский вертолет обогнул в последний раз баржу, прижатую к берегу, предупреждающе снизившись к самой воде, но хозяин и сам испугался, - едва ведь не врезался! Работает с перегрузками, один отстоял вахту всю ночь и полдня. Спасибо, не оштрафовали... Судно, везущее в трюме горючие вещества, а возле рубки - контейнеры и машину хозяина, выровнялось и снизило скорость.

Вертолетчик уже заходил на вираж, как приметил непонятное шевеление возле воздушного моста, где положено быть только рабочим, а прохожим опасно и вообще нечего делать. По его расписанию, аварийных работ теперь там не велось, но вот снова мелькнули два силуэта с разных сторон, приближающиеся друг к другу, а тут он заметил и третий, стремительно взбирающийся на насыпь. Все это слишком серьезно: не рыбаки без лицензии, и не велосипедисты, решившие сократить себе путь! И вертолетчик передал команду по рации.

..............................................................................................................................

Конайн страшно спешил. Теперь нельзя уже медлить, могут заметить и с поезда, и с вертолета, и с корабля, - а как приблизится поезд, самое время прыгать, зажмурившись, в воду. Хуже всего, что Настя умела плавать, но с такой высотищи - нет шансов ни у кого, тем более - ведь не лето...

Йос, разумно решивший, что Конайн изберет другую дорогу, чтобы не сталкиваться с бандитами, поскреб немножко в затылке, и тут его осенило про этот мост, ведь второй путь - только велосипедный, и еще есть один кружной, - не к утру ж добираться до дому?! Нужно попробовать, наверняка он перехватит Конайна еще возле насыпи!..

Шестерка тоже спешил. Конечно, лучше б всего - в интернат, - ведь он способный и честный, отлично рисует, очень даже похоже, и хочет учиться, а не отбирать кошельки у прохожих и делать вид, что ему так нравится мучить бедных животных, - но разве послушают братья? Скажут, что трус или маленький, и надают по шее. А еще ему снится гитара, хотя бы та, шестиструнная, с заклеенной декой, что он видел у уличного музыканта возле Центральной станции, когда пытались выбить у него из-под ног мятую кружку с деньгами. Вот бы только попробовать, он ведь сможет, обязан суметь! Впрочем, теперь уже поздно. Да вот и поезд.

...Хозяин баржи протер глаза, но все было правдой. Одновременно с моста перед носом у поезда подпрыгнули в воздух и на мгновенье зависли игрушечные фигурки - две, нет, три, - где ж различишь после вахты, - не меньше, чем тридцать метров! Это ж верная смерть!!! Он дернул спасательный пояс, бросился к правому борту, оставив штурвал, начал отстегивать круг, сдирая кожу и ломая желтые ногти. Нельзя терять ни секунды! За плечом послышался гул приближающегося полицейского катера, нет, сразу двух или трех, - теперь уж его оштрафуют, это как пить дать... Теперь уж пиши пропало!

..............................................................................................................................

Шестерка улыбнулся и втянул поднесенный с ложечки чай, сладкий и теплый. Ему никогда еще не было так уютно и хорошо, на сверкающих простынях, без крика и угроз расправы, среди белых халатов и дружелюбных лиц. Доктор уже сказал, что он поправляется быстро, и что его наверняка возьмут в интернат, если будет стараться. И что он смелый мальчик, бросился спасать сразу двоих в воде, хотя и сам ведь тонул! И поэтому на отделении его все любят, а в газете будет его портрет на первой странице, когда разрешит полиция и во всем разберется. Ошибки все совершают! А теперь ему нужно как можно больше спать и ни о чем не думать.

Но Шестерка не думать не мог. Почему рядом с ним оказались ребята, а в воде он увидел, что один из них - это тот парень, который не стал его бить, а другая - девчонка с хвостом, намокшим и залепившим ей рот, так что почти задохнулась? И что с ними стало?..

И если его возьмут в интернат, как сделать так, чтобы туда же отправили маленьких, Тибо и девочек, пока не научились курить, драться и красть?

...Состояние Йоса врачи оценивали, как средней тяжести, - он так и не приходил в себя, уже несколько дней бредя и повторяя в жару странное слово *конайн*. Уж не охотился ли он за зайцами на воздушном мосту, когда в любом амстердамском парке их такое количество, что даже собаки не ловят?! Иногда мальчик шептал растрескавшимися губами: *Летучий голландец*, но все осложнялось тем, что Йоса душила старая астма, и чаще всего он не мог произнести связно даже этих двух слов. У его постели сидела старушка в белом халате, а иногда приходила девочка с верхнего отделения, она уже не держалась рукой за стенку, - и тогда вытирали глаза, стараясь, чтоб незаметно. И не знал этот мальчик, что он бессмертен, - а только думал. И металась на башне Плача его любимая, - ну такая, такая, даже не объяснишь, - и он должен ее защищать, потому что сильный и храбрый. Он обязан проснуться, продраться сквозь дымку тумана и солнечное затменье, - ничего, что щиплет глаза и режет ладони, - и доставить письмо во что бы то это ни стало на берег, а море, темно-коричневое и грязное на вид вблизи Нидерландов, белое и прозрачное возле мели, в глубине бродит течениями, играет рваными парусами и накрененными мачтами, подбрасывает фрегат, словно мячик, захлестывает волнами палубу, и мешает смотреть вперед несущему вечную вахту. Трубка его погасла, волосы спутались и разметались, но железные руки капитана не отпускают штурвал, а глаза впиваются в море. Где-то там, посреди двух враждующих океанов, слабо горит маяк мыса Доброй Надежды, спешит к нему на исхлестанных парусах *Летучий голландец*, неустрашимый корабль, нагоняющий страх на злых и несправедливых. Будет так вечно, потому что Добро победит, и не сегодня - так завтра, не в этом году - так в следующем тысячелетье, но главное - верить!

Верить - и достигать.

..............................................................................................................................

В виде исключения доктор позволил собраться в палате всем, на то были причины.

Настя возвращалась в Россию и пришла попрощаться. Может быть, она вернется через год, когда повзрослеет? Она уже думает по-голландски, а не только по-русски, и, конечно же, будет скучать! И тогда Йос отвезет ее на мопеде в Германию или в Чехию, в Прагу, где молодежь прямо на мосту великого Карла устраивает ночью диско, и все веселятся. И никакое затмение, однажды нашедшее, будет теперь не страшно.

Вот уже протянулся невидимый мост рук над облаками - любящие одной страны мысленно держат крошечный самолетик, в котором вертит хвостом девочка с фиолетовыми глазами, а любящие другой страны на ладони его принимают. Счастливой дороги!

Йос растегивает чехол и вынимает гитару, настоящую, новую, купленную на деньги, заработанные им в луна-парке, - это подарок Шестерке. А как же по-настоящему-то тебя зовут?

- Эл.

- Так что ж ты молчишь, у тебя же есть имя, да еще какое гордое и красивое, Эл! Теперь у тебя есть гитара. Будешь учить в интернате своих малышей - Тибо, девочек и других ребятишек! У тебя не может не получиться!

....По волнам несется корабль - настоящая фабрика, работает на нем всего пять человек, они ловят рыбу сетями, сортируют и тут же перерабатывают, наполняют консервы, отдельно фасуют креветки в пластиковые мешочки. У штурвала стоит капитан, он же рыбак и боцман, иногда кок и механик, потому что настоящий моряк не боится работы и должен учиться всему. У капитана с очень знакомым лицом есть еще дело: в каждом порту, где он бывает, он оставляет почту.

А на башне Плача в Амстердаме прохожие часто видят молчаливую девушку с пышной косой и сиреневыми глазами. Говорят, она ждет моряка, но когда и кого - неизвестно.

@темы: Чужое творчество, Литература